Владимир Алексеевич Никитин – знаменитый человек. Известный физик-экспериментатор, он начал свою работу в Дубне под руководством академика Владимира Векслера, вместе с Виктором Свиридовым изобрел новый метод исследования протонов и удостоился Государственной премии СССР, много лет работал в лучших ядерных центрах мира.
А потом с физиком-теоретиком Виктором Первушиным инициировал в Дубне серию ежегодных конференций «Наука. Философия. Религия», куда съезжались порассуждать и поспорить об этих материях лучшие умы России и Европы. На днях отпраздновал свой 80-й день рождения... сеансом на нуклотроне родной Лаборатории физики высоких энергий. Вот такой он человек. Откуда берется преданность делу, любовь к науке и разносторонний взгляд на мир, я попыталась понять в беседе с профессором Никитиным о его жизни.
– Проходите, здесь нам никто не помешает, – Владимир Алексеевич, открыл ключом дверь конференц-зала физического корпуса ЛФВЭ, пропустил меня внутрь и повел за длинный стол прямо на сцену. – Какие люди приходили в этот зал на семинары: Весклер, Марков! Директора Лаборатории считали обязанностью выслушать молодых исследователей, которые стремились поделиться своими результатами. И всегда находили время для этого.
Пустой зал с зашторенными окнами замер в тишине, словно соглашаясь с профессором Никитиным.
– Я много читала о вас... – начала я предисловие к нашей беседе.
– Много читали? Значит, обо мне пишут, – с интересом и долей иронии произнес Владимир Алексеевич. Помолчав, продолжил:
– Я из деревни Волково – это в пяти километрах от Серпухова. Моя мама работала учительницей в сельской школе. С чего началось мое общение с наукой? С того, что я в школе плохо учился. До 4-го класса у меня были «двойки» и «тройки». Моей маме было очень неудобно. Я помню, как ее коллега, другая учительница, приходила к нам домой и говорила: «Ну, Лидка, твой мальчик такой плохой! Мы его оставим на второй год». А мама ответила: «Ну, что делать, конечно, оставляйте». И в четвертом классе меня оставили на второй год. Это был 1945-й год. После второго года я пошел в пятый класс, и к нам пришел с фронта преподаватель без ноги. Война только что кончилась, он был разведчиком на фронте, блестяще знал немецкий. Его звали Михаил Парикожа. Помню и лицо его, и все о нем помню. Он пришел преподавать нам немецкий язык. Я и без того ничем не интересовался, а уж немецкий... Просто сидел на уроке и смотрел в потолок или в окно. Он, конечно, заметил, что я отключен от урока, сел ко мне за парту и сказал: «Ну вот, это «a», а это «b», а это «Ich gehe in die Schule» – «я иду в школу». Ну-ка повтори». Так он делал несколько раз.
И вдруг в один прекрасный момент я понял, что это целый мир, о существовании которого я даже не подозревал. Это целый мир, за которым скрывается, может быть, что-то даже очень таинственное... Я пришел домой и начал зубрить этот немецкий.
Кончилась четверть, я приношу домой дневник. Родители, как обычно, не интересуются, потому что знают: там «двойки» и «тройки». Они меня даже не ругали, не наказывали. Наверное себе говорили: «Ну, ладно, кончит семь классов, пойдет косить траву». И вдруг они открыли дневник, а там все «пятерки»: «Что такое? Не может быть! Ты что, подделал?»
С того момента мир расцвел для меня другими красками. Весь мир – не только немецкий. Влияние личности на личность очень важно и очень таинственно. Я сейчас смотрю на детей и думаю: попадется ли на их пути такой человек, который сумеет сыграть мелодию на струнах, что есть у каждого из нас внутри?
Владимир Алексеевич задумался и замолчал.
– Мелодия эта должна быть особенной, чтобы их захватило таким волнующим занятием, как наука, – произнесла я.
– Тогда это не была наука, это было что-то глубоко человеческое, – откликнулся профессор Никитины, развивая мысль. – Как человек относится к миру? Он же пришел не потому, что наука в мире есть, и надо зачем-то копать эти тайны. Он зачем-то другим сюда пришел. И я понял, что это «другое», есть.
Сначала это не была наука. А потом, действительно, в шестом классе меня заинтересовали простенькие опыты, которые нам показывал учитель на уроках физики: шарики вращаются в сосуде и почему-то не падают на дно – центробежная сила.
Электрофорная машина – крутятся два диска, между ними возникает электрический заряд из-за трения, и появляются искры. И я начал дома делать эту машину. С этого момента, с шестого класса, у меня и появился неостывающий интерес к физике. Я заметил, что решаю задачи быстрее других. В седьмом классе я уже понял, что буду физиком.
Родители мои были очень мудрые люди. Когда я закончил шестой класс, мама говорит отцу: «Детей надо учить, а здесь негде. Отправлять в Краснодар за 80 километров – у нас нет денег. Поедем обратно, на родину!» И поехали. Мы оказались сначала в Серпухове, потом отцу дали место в сельскохозяйственном техникуме недалеко от Серпухова – сейчас это Давыдова пустынь, восстановили монастырь. Там я закончил седьмой класс. Когда я окончил седьмой класс с отличием, мама говорит: «Ты же делаешь какие-то электрические моторы. Радиотехнический техникум в Серпухове – прекрасное место, там быстро приобретешь профессию». Поехали с мамой в Серпухов сдавать документы в техникум. И вдруг по дороге случайно встречается двоюродная сестра, которая была старше меня лет на пять-шесть: «Вы куда? Ни в коем случае! – хватает меня за руку. – Он же должен быть великим человеком! Пусть идет дальше учится в восьмой класс». И повели меня учиться в восьмой класс. Так что я кончил в Серпухове десятилетку с золотой медалью и поступил без проблем в Московский университет.
Вполне привычно было бы ожидать, что годы учебы на физфаке МГУ известный физик охарактеризовал бы как продолжение школьного взлета. Но Владимир Никитин сказал:
– А дальше началась такая история. Первый семестр я кончил с отличием и получил повышенную стипендию. Но во втором семестре у меня появились «четверки». И я сейчас осознаю, что, оказывается, есть порог. Я видел, как всего пара человек из двухсот на нашем потоке отвечали на любые вопросы. Я подхожу: «Борис, что это такое – энтропия?» Он: «Это же очень просто – логарифм вероятности!» Были люди, которым все это было открыто, понятно. А я понял, что мне не открыты и не понятны многие вещи. Я зубрил, учил, бился, вкладывал огромные усилия, потому что мне это все нравилось. Но я почувствовал, что есть потолок. Особенно квантовая механика, теория относительности – я совершенно не мог врубиться в эти направления. И только когда я уже стал работать здесь, я думаю, что я это понял.
Никитин остановился, продолжил:
– У меня есть предел, но он все-таки достаточно высокий – не боюсь быть нескромным. Все-таки в группе, где я работал, меня выделяли, и я стал начальником сектора. Выше уже не поднимался и не хотел подниматься. Так что я был на уровне выше среднего, но дальше – в академики меня не выбрали – я баллотировался еще в 70-м году, когда мы сделали очень значимую работу на серпуховском ускорителе. Работа широко цитировалась, была общепризнанна, мы получили Государственную премию за этот цикл работ. Но в академики не выбрали. И правильно. Потому что я внутренне совершенно спокоен и думаю, что я занял мое, правильное место.
Беседа становилась все интереснее – не каждый известный человек способен публично оценивать свои успехи, приземляя их. Видно было, что это не игра на зрителя, слушателя или читателя. Это был зрелый анализ деталей жизни, и ему стоило поучиться.
Профессор Никитин сидел спиной к окну за длинным столом президиума на сцене, почти в самом центре стола. Опустив глаза, он размышлял вслух об этом интервью:
– Перед тем, как шел сюда, я думал: «Что я вам скажу? Кто я такой?». И вспомнил картину Репина «Бурлаки на Волге». Бурлаки (там их человек десять) все впряжены в баржу, тянут ее, и видно, что все они работают. Все – на полную катушку. Коллектив, в котором я работал, был вот такой же однородный, никаких претензий ни к кому не было, ни одной ссоры я не помню. Все работали, как могли, и я – среди них. Поэтому я счастлив был с моими коллегами. Все они были увлеченные люди, знали что делать, как делать. И я в этой группе был таким же бурлаком. Может даже в прежней жизни я был бурлаком (смеется) и там, на картине, я присутствую.
И сразу сменил тему:
– В 1961 году меня Векслер направил в числе второй команды по обмену учеными с ЦЕРНом. Была «холодная война», политически очень суровое время. Но вице-директор ОИЯИ Мариан Даныш из Польши был очень известным в Европе человеком. Он долго работал в Англии, открыл там гипер-ядра. Он и предложил Блохинцеву, который был тогда директором ОИЯИ, начать сотрудничество с ЦЕРНом. А Блохинцев говорит: «Так вы пойдите-ка в Госкомитет! Вас там и на порог не пустят, если вы скажете, мол, давайте пошлем людей в ЦЕРН. У нас среди стран-участниц Германская Демократическая Республика, которую никто не признает, и не пустят туда людей из ГДР. А как же тогда будет – русские в ЦЕРН поехали, а немцы не поехали?».
Но Блохинцев понимал, что это очень важно и нужно. И это случилось. Началось с того, что в 1960 году поехали три теоретика из ОИЯИ в ЦЕРН, три теоретика из ЦЕРН в ОИЯИ. Даныш убедил западную сторону, а Блохинцев убедил наш Госкомитет, что это нужно, что это естественно для науки.
Я был во второй группе, работал в ЦЕРНе полгода. Здорово выучил французский язык. Кстати в то время Де Голль был президентом Франции, и он распорядился, что французы – ученые в ЦЕРНе – не должны говорить по-английски, только по-французски. Векслер, направляя меня в ЦЕРН, говорил, что мы сейчас развиваем пузырьковые камеры, а в ЦЕРНе есть французская группа, которая как раз заканчивает создание камеры, и я должен идти работать в эту группу, чтобы привезти все тонкости технологии. Когда я сюда вернулся и доложил, что удалось узнать там о пузырьковой камере, то почему-то начальство не сказало мне идти и делать здесь эту камеру. Я остался в той же группе, где работал и до поездки. Начальником в ней был Свиридов Виктор Алексеевич, очень светлый человек, самая яркая звезда в моей биографии. Считается, что я и он, мы предложили очень знаменитый способ работы на ускорителе – тонкую внутреннюю мишень.
Эмульсия, на которой мы работали – в микроскоп смотришь и в день записываешь пять событий – не давала возможности решить физическую проблему упругого рассеяния, хотя весь мир ею тогда очень интенсивно занимался. И вот мы с ним сказали: а почему бы нам не поставить внутрь ускорителя мишень, через которую пучок многократно проходит? Появится большое количество частиц – не столько, сколько из ускорителя выводится и падает на мишень, а в 100 000 раз больше. Векслер активно это поддержал, сделали соответствующую механику очень быстро и показали, что действительно это дело работает. Мы быстро набрали событий в десять раз больше, чем вся мировая статистика. И Чувило поехал в Женеву в 1962 году на конференцию и доложил эту работу, потому что все происходило мгновенно. Работу все цитировали. Это была некоторая сенсация. С тех пор эта техника прошла по всему миру. Так что я удовлетворен тем, что след какой-то остался.
Владимир Алексеевич взглянул зал и сказал, словно себе одному:
– Почему я счастливый человек? Потому что многие вещи прикладывались как-то независимо от меня. И вот в 1970 году я уже делаю доклад на Рочестерской конференции в Киеве – самой большой в мире конференции по физике высоких энергий. Ко мне подходит американец и говорит: «Давайте посмотрим, как бы это применить на нашем будущем ускорителе – мы начинаем строить самый мощный в мире ускоритель». А эта проблема тем больше для теории важна, чем выше энергия пучка. Потому что чем больше энергия пучка, тем меньше длина волны соответствующего излучения. Потому что все, что движется, обладает волновыми свойствами. Моя рука обладает волновыми свойствами, но вы не видите это, потому что длина волны очень мала – меньше атома. А на частицах это прекрасно видно. Протон движется как волна. Это есть некая загадка природы, которая до сих пор не решена.
– А как в это все вписалась философия, – поинтересовалась я.
– Физики плохо относятся к философии, они ее не любят, – сообщил Никитин. – Но я уловил, что в критические моменты мысли, как показывает история, как показывают биографии многих великих людей, оказывается, что они шли через философию. Через какой-то более общий взгляд на мир. Готовясь к частым лекциям перед студентами и учителями физики, я увлекся древнегреческим философом Демокритом. Он первым заинтересовался, как устроено общество. Демокрит ввел понятие индивидуума и понял, что общество состоит из индивидуумов. И задумался, почему бы к природе не применить такой же подход: увидеть в природе ее индивидуальные части. Эти неведомые ему части, самые мелкие объекты, он назвал атомами. Люди искали-искали эти атомы и в конце концов их нашли. И обнаружили еще более мелкие индивидуумы, мы их теперь зовем кварками. Теперь мы научены опытом и говорим, что, может, и кварки тоже имеют свои индивидуумы. Немецкий ученый Лейбниц писал Ньютону об атомах, которые тогда называли монадами, что монада – это не просто частица, у которой нет структуры, это – садик с цветущими яблонями и озером, где плавают рыбки. Я был поражен словами Лейбница про озеро, в котором плавают рыбки. Потому что мы сейчас говорим, что в структуре протона есть море (это такой физический термин), а в качестве рыбок там выступают кварки и глюоны, которые задают личность протона.
О личности протона и его интимных свойствах мы тоже поговорили, а также о непостижимом двуличии этой частицы – он и частица, и волна одновременно. И вышли на совершенно философское объяснение этой непостижимости: что это? частица или волна?
– Ответ Бора: ни то, ни другое, – пояснил Владимир Алексеевич. – Есть свойства у объекта, которые как бы противоречат друг другу, но на самом деле они дополняют друг друга. Бор еще приводил пример жизни и смерти – это одно и то же. Если бы жизнь была вечной, не было бы развития, поэтому она невозможна. Поэтому нужна смерть. Поэтому жизнь и смерть – одно и то же, они друг друга дополняют.
(Выходит, жизнь все-таки вечна, продолжила я в мыслях логику философии Бора) Только она иногда превращается в смерть, а потом снова становится жизнью. И так – до бесконечности.)
– Итак, чем больше энергия пучка, тем короче длина волны ускоренных частиц, – продолжил Никитин. – А мы знаем из принципа работы микроскопа, что чем меньше длина волны, тем больше разрешение этого микроскопа. Поэтому вслед за оптическим микроскопом появился электронный микроскоп, где длина волны электрона в сто раз меньше длины волны света, и мы смогли увидеть строение вирусов и органических молекул. Так вот ускоритель – это микроскоп, в котором длина волны в сто раз меньше размера протона. И вот мы подходили к более сильному разрешению этого микроскопа постепенно – от синхрофазотрона к серпуховской машине, а теперь вот назрел американский ускоритель. После конференции в Киеве мы начали с американцем переписываться по телексу, и созрело предложение перенести нашу методику на американский ускоритель. Госкомитете поддержал это предложение. Мы сделали здесь аппаратуру, три тонны железа приехали с нами в Америку – с группой из шести человек. Работали там два года, потом приехала другая смена. Работа продолжалась с 1972-го по 1981-й год, пока не началась война в Афганистане.
В 1994 году мне пишет мой коллега из Фермилаб (Национальная лаборатория имени Энрико Ферми в Батавии близ Чикаго – Н.Т.) , мол, нет ли у меня идеи сделать для их музея что-то интерактивное.
– Для музея науки? – уточнила я.
– Да. В Фермилабе музей науки настроен на то, чтобы туда приходили молодые люди и могли все экспонаты руками трогать, двигать и сами демонстрировать то, для чего предназначен экспонат. Я предложил сделать модель атомного реактора. Мы ее сделали здесь, в Дубне, с моими коллегами на деньги американцев и установили в Фермилаб в 1996 году. На длинном столе расположены шары из оргстекла. Механическое устройство выбрасывает туда три маленьких шарика, они катятся по столу. Когда один из шариков касается такого объекта (шара из оргстекла), из него выпадают шарики. Это модель деления урана.
На стол ставят три, четыре, пять таких объектов, и человек подходит и бросает один шарик. Это – спонтанное деление урана (его открыли Флеров с Петржаком): ни с того, ни с сего ядро урана само распадается и выбрасывает три нейтрона. Редко, но бывает. Эти три нейтрона, если они бегут по блоку урана, инициируют деление других ядер. Это уже – не спонтанное деление.
Так и моделируется процесс: человек бросает шарик (откуда-то взявшийся нейтрон, например, от космического излучения). Когда этот нейтрон касается ядра, сенсор фиксирует, механика срабатывает, выбрасываются три шарика из ядра, катятся по столу. Некоторые из них падают в щели, а некоторые катятся дальше, касаются других ядер. Если ядер мало, то реакция затухает. А если ядер ставим десять штук, то процесс развивается, идет цепная реакция.
Я представила себе: в школьном холле детишки с удовольствием играют в спонтанное и не спонтанное деление, а потом на уроки физики идут с предвкушением восторга от знания, как устроена природа.
Никитин словно откликнулся на мои мысли:
– Эта модель в музее Фермилаб стала настолько популярной (я сам наблюдал) – дети подходят, бросают шары, смотрят, им объясняют, что это такое – что ядра стали разбиваться от частого использования. Приставили туда для порядка человека, чтобы опыт демонстрировать только в его присутствии.
Там есть опыты по всем областям природоведения (вихри в атмосфере и т.д.). Этот музей сделан в огромном павильоне города Орора, где раньше была почта, которая обслуживала большой район в пригороде Чикаго. Здание устарело, и для почты построили новое. Старое здание отдали Фермилаб для музея. Этот огромный павильон весь заполнен экспонатами.
В этот момент я подумала о музее истории науки ОИЯИ, громкое название которого резко контрастирует с его помещением и его содержанием.
– Кто содержит музей Фермилаб, сколько человек там работает? – спросила я Никитина для уточнения масштаба пропасти между музеем в Дубне и музеем в Ороре.
– У американцев какой стиль? Они, в основном, не уповают на правительство, они уповают на частную инициативу, – начал разъяснять Владимир Алексеевич. – Чувство гражданственности у американских предпринимателей и жителей вообще намного выше, чем у нас. Персонал музея составляют 15 человек. Эти люди, в частности, ходят по окрестностям Чикаго и говорят: «Вот, смотрите, наша брошюра о музее, как мы хорошо воспитываем детей. У вас есть дети? – Есть. – А представляете, ваш ребенок придет в музей и увидит все это? А вот вам примеры, как такие дети находят место в обществе и получают знания очень важные и востребованные. – Да., здорово. – Ну так станьте членом клуба нашего музея! Вот вам анкетка, заполните. Вы уже член клуба. Членский взнос...сколько вы можете заплатить? Пятнадцать долларов в месяц? Спасибо. Сто долларов в месяц? Спасибо! Тысячу долларов в месяц? Большое спасибо!! А если вы заплатите пять тысяч, то мы вас включим в попечительский совет нашего музея». И это действует. Отчасти потому, что средний уровень жизни там выше. Плюс патриотическое воспитание: Америка для них превыше всего.
Никитин помолчал и грустно подытожил:
– Мы провалились в 90-е годы, когда так называемые демократы-реформаторы ликвидировали в нашей стране электронику, ликвидировали науку. Эта наша трагедия медленно выправляется, но очень медленно. Я как член экзаменационной комиссии рассматриваю дипломные работы студентов МИРЭА – будущих инженеров. Они разрабатывают блоки для приборов, выпускаемых одним из наших предприятий. И я вижу, что эти блоки выполнены на базе импортных комплектующих изделий. Руководители студентов надеются, что через 4-5 лет у нас в России появятся свои заводы, которые будут выпускать эти комплектующие.
Он снова замолчал и завершил мысль, лукаво блеснув глазами:
– Я думаю, что если бы я встретился с Путиным, то сказал бы ему: «Ну-ка покажите ваши часики... а-а, Швейцария! А вот посмотрите мои – «Электроника», 1985 года выпуска, Советский Союз, первые электронные часы. Я их даже как-то разбил, уронив, а они продолжают ходить, точное время дают. Вы можете в России заказать себе такие часы?»