. Дубна: 6 oC
Дата 29.03.2024
rss telegram vk ok

annenskij1

Известный литературный критик, историк и философ Лев Анинский побывал в Дубне и нашел время для беседы с журналистами Наталией Теряевой и Маргаритой Арабей. Разговор о жизни получился глубоким, откровенным, насыщенным. И во многом неожиданным.

Н.Т.: Лев Александрович, я впервые увидела Вас в 1987 году в Ленинской библиотеке на встрече с редакцией журнала «Литературное обозрение». Из всех сидевших в тот вечер за длинным столом на сцене мне запомнились вы, Наталья Иванова и Алла Латынина.

– Хорошая компания.

Н.Т.: Тогда казалось, что все люди за столом имели одни и те же идеалы. Но с тех пор их взгляды на жизнь несколько разошлись. А изменилось ли Ваше мировоззрение по сравнению с теми годами?

– Изменилось: прояснилось. В те годы я верил в коммунизм, еще не вполне понимая, откуда он на нас свалился и, главное, – зачем он на нас свалился. Тогда я просто думал, что это святое будущее человечества и что человек должен до него дорасти, в него врасти и быть счастливым. Изменилось мое понимание того, откуда на нас свалился коммунизм. Понимание, почему страна, где и православие было не безусловностью, страна, которая и читать только училась, схватилась за призрак, бродивший по Европе. Древние этот коммунизм придумали, чтобы как-то нормализовать человеческое общежитие. А мы зачем схватились?

Когда я размышлял над этим, понял, что коммунизм можно построить по принципу «от каждого по способностям, каждому по потребностям» только в масштабе семьи, где любовь, где людей немного. Никакого коммунизма в масштабах страны в принципе быть не могло. Надо было предчувствовать великую трагедию Первой мировой войны, а потом предвидеть, выиграть еще и Вторую мировую войну, которая обернулась для нас смертельной опасностью. Надо было что-то придумать такое, во что люди бы поверили независимо от всего остального. Тогда пусть будет коммунизм.

Великий историк-антисоветчик  Ричард Пайпс написал, что в 1916 году в России было две силы, которые могли бы увлечь страну на единый путь. Единый путь – единственное спасение для условий войны. Только две силы могли тогда собрать Россию: Союз русского народа или большевики. Почему большевики выиграли? Потому что были более безжалостными. А коммунизм был подобен морковке, которую вешают перед мордой лошади, чтобы она бежала. Нужно было сделать из России страну бойцов, которые смерти не боялись. Я понимаю, что это была химера. Но без этой химеры, если бы нам удалось выжить, то мы с вами говорили бы по-немецки. Это первое, что я понял за все эти годы. И второе, еще более страшное: я понял, что человека нельзя улучшить. Он столь же страшен, сколь и благодетелен.

Н.Т.: Коммунизм объединил Россию в начале ХХ века и спас ее в двух мировых войнах. В наше время в обществе почти такой же разлад, как и сто лет назад. Что Вы думаете об актуальности коммунизма в наше время?

– Человека нельзя улучшить, его можно только умиротворить на время. Это замечательная формула Фазиля Искандера. Сейчас мы потеряли эту химеру, эту морковку. Пытаемся обрести прежнее церковно-православное миро-ощущение. Посмотрим, как это получится. Не так просто из ученого всезнайства и веры в знание перейти к вере в то, что, как известно, выдумано от плохой жизни.

Н.Т.: По-вашему, нельзя совместить веру в знание и религию?

– Запросто. Мне помог их совместить очень интересный мыслитель по фамилии  Микушевич, который в ответ на мое признание в атеизме сказал: «Нужно очень сильно нуждаться в Боге, чтобы его отрицать». Это про меня. Я – русский православный атеист. Я, потомок казаков и евреев, назвал себя русским и остаюсь им в любой ситуации. Ни в какую эмиграцию сроду не хотел и никогда не поеду. Я воспитан атеистом, отец у меня – атеист, коммунист, погиб за коммунистическую Родину. По команде сверху поменять веру – для меня предательство моего отца и веры моих отца и деда. Я русский православный, потому что прочел Библию в детстве и поверил в эти идеи, хотя и отказался креститься – был комсомольцем. А все дети мои (три дочки) – верят, все крещеные.

В нашем обществе сегодня потеряна вера, потеряна мировая идея, потерян общий смысл жизни, потеряно ощущение великой страны, ощущение связи поколений. Мы потеряли как минимум два поколения. Молодежь тусуется, пьет пиво, кричит, что им на все наплевать, ищет, куда применить энергию. Голода нет, слава Богу. Пять процентов населения способны накормить остальные девяносто пять. Что будут делать накормленные девяносто пять процентов, которым не будет грозить голод? Все пойдут на футбол? Предчувствие катастрофы носится в воздухе. Сейчас есть ощущение, что Россия переходит в какую-то новую геополитическую ситуацию. И ситуацию эту определить невозможно, потому что меняются энергетические центры в мире. Раньше была ось Запад – Восток, теперь – Север–Юг. И неизвестно, чем обернется для Севера экспансия с Юга. Вот мое ощущение теперь. Зубами держусь за Россию, за русскую культуру, за все то, что досталось мне судьбой. Не потому что тут лучше. Тут не лучше. Просто для меня иначе, чем тут, невозможно. Вот это и переменилось во мне с тех пор, как я верил, что скоро мы всех накормим, лагеря распустим, все начнут работать… Сами не начнут работать. Начнут не более 15 %, которым посчастливилось иметь работу, раскрывающую в них личность. А 85 % должны вослед Адаму в поте лица добывать хлеб свой. Это очень трудно не физически – нравственно.

Н.Т.: В условиях рыночной экономики смысл любой деятельности – прибыль. Этот же принцип работает в области СМИ: для любого издания прежде всего просчитывается его целевая аудитория, иначе нельзя надеяться на прибыль. Когда в СССР появился журнал «Юность», кто-нибудь изучал его издательскую нишу?

– Думаю, с такой точки зрения – нет. Вот выходили два журнала – «Новый мир» и «Октябрь». Как-то получалось так, что «Новый мир» читали высокоумные беспочвенные интеллигенты, неуправляемые профессора и студенты, а «Октябрь» читали люди, склонные поддерживать какую угодно, но стабильность. И молодежное поле литературными журналами вроде все покрыли. Но как-то вышло в 50-е годы, что журнал «Смена» оказался в рабочей аудитории, «Молодая гвардия» – в аудитории, склонной к русским эмоциям. Нужен был еще какой-то журнал, который был бы адресован малоуправляемой молодежной аудитории, где появились неформальные лидеры, писавшие плохо и сами кричавшие, что они «мовисты».

Н.Т.: От французского слова mauvais (мовэ), которое означает «плохо»…

– Да, mauvais. Так вот, и сделали журнал «Юность», под который «подгреблась» эта «непричесанная» аудитория – будущие шестидесятники. Понемножечку «Юность» стабилизировалась, потом застыла в этом качестве. Со временем «мовисты» ушли (это мое поколение), а «Юность» осталась. И над нею нависла опасность такого же оскудения, какое случилось со всеми литературными журналами. Ушли их читатели. Миллионные тиражи конца 80-х упали катастрофически. «Юность» оказалась под ударом, но сейчас нашла свою аудиторию. На смену двум потерянным поколениям молодежи, о которых я упоминал, пришли совершенно другие молодые люди, младшие «братья и сестры» тех, кто в 90-е хотели стать путанами и финансистами. Эти молодые люди спрашивают о советском периоде: «Что там было на самом деле? Почему вы все затоптали и кричите, что там был ад кромешный?» И я читаю им курс советской литературы, которой они очень интересуются. Журнал «Юность» работает на эту аудиторию, на молодых, которые хотят понять, что происходило, почему надо всю страну отменить и строить новую. В 1917-м отменили страну, стали строить новую. Оказалась та же самая, только под другим названием.

М.А.: Вы приняли революцию 1991 года? Каковы по-Вашему взаимоотношения писателя, художника с властью? Есть ли свобода слова?

– Свобода слова есть, свобода сквернословия – тоже. У нас власть – это все на свете, что не «я». Тысячелетнее русское убеждение: если у меня не получается что-то изменить, значит, это власть виновата. Мужик ждет барина, чтобы вспороть ему брюхо, Желябов ждет с бомбой, чтобы угробить царя, Ленин ждет поражения правительства, чтобы взять власть и угробить старую страну. Слово власть и сейчас обозначает все, чего «я» не могу изменить. Себя изменить никому в голову не приходит.

Теперь о том, что произошло за последние 20 лет. Революция? Слава Богу, нет. Революция – это то, что сейчас происходит в Северной Африке, где миллионы молодых людей сучат кулаками в воздух, а потом стреляют в кого могут, и не поймешь, кто в кого стреляет. Относительно приличного самодержца Каддафи, который, несмотря на все свои грехи, примирил тейпы (племена), изловили и разорвали на части, как в Средневековье. Вот что такое революция. У нас, слава Богу, ее не было в 91-м.

М.А.: А что это было? Ходит название «криминальная революция»…

– Это было переименование всего – чисто русский стиль, рассуждение: «Если переименовать, то вдруг все переменится? Вдруг изменится барин, если назвать его секретарем обкома?». Вот и в 91-м разве только Волгу не переименовали. Всеобщее переименование обернулось сумятицей. Удалось избежать русского бунта, бессмысленного и беспощадного. Его энергия ушла в межнациональные конфликты. Распалась великая страна, превратилась в «регионалку», которая никак не отстоит своего места, которая никак не поймет, как надо работать, чтобы быть современной. Кому подражать? Американцам? Вроде, не наша психология. Европейцам? И вовсе не наша. Может, мы азиаты? Нет, вроде, мы евроазиаты. Никак не поймем, кто мы такие. И главная трудность двадцать лет назад была – куда приткнуть то, что национализировано по военному времени, при коммунизме, чтобы Вторую мировую войну выиграть.

При коммунизме прибрали все к одним рукам – для войны только так и можно. И эти одни руки делают не то, чего хочется, а то, что надо. А надо было не сдать Москву, отстоять Сталинград, спасти Ленинград, дойти до Берлина, уложив миллионы людей. Потом сказали: «Ах, эти руки грязные, эти руки глупые». Не было бы Сталина, был бы Тухачевский или Троцкий, и было бы еще жестче.

И вот сказали в 91-м: попробуем без одних рук. Тут же полстраны разваливается на республики и уходит. Осталось пол-России. Стали искать руки, куда можно бы передать все электростанции и заводы. Пришел тот же секретарь обкома, только молоденький, и сделал так, чтобы прибрать все к своим рукам. Криминальная революция. Сейчас жить противно, но не так страшно. У нас по-прежнему сохраняется татарская система власти, от Орды. Русских в Орде не уничтожали, только собирали дань (федеральный налог).

М.А.: Когда журналисту и писателю сложнее: при политической цензуре или под властью денег, боясь упустить верный заработок?

– При жесткой цензуре было трудно. Не противно, но трудно. И была возможность с помощью Эзопа-батюшки делать так: слова ваши, порядок слов мой. Я через порядок слов передавал все, что хотел. А сейчас мне это уже не надо – пиши, что хочешь. Но порядок слов все равно мой. Потому что я хочу, чтобы человек воспринял не то, что легко глотается, а то, что я могу рассказать ему о трагичности жизни, о невозможности удержать себя в человеческом облике. Даже когда я пишу о хорошем тексте, где есть нецензурная брань, я ее не цитирую. А если цитирую, то говорю, что мне это очень противно, но я вынужден. Я объясняю, что эти бранные слова ничего не описывают, они несут не ту информацию, которую якобы рассказывают. Они несут агрессию. Я не борюсь с матюгами, я просто их не замечаю и не употребляю.

М.А.: А если не бороться, то не разрушится ли все?

– Это саморазрушится. Если развитие пойдет нормально и люди поймут, что надо что-то делать, а не просто орать на футболе и драться, то и речь будет обновляться. Хотя это вопрос темный: русский язык настолько восприимчив, настолько способен впитывать в себя даже всякую дрянь… Русский язык всеотзывчив, как русская душа. В этом и его сила.

Добавить комментарий

Комментарии не должны оскорблять автора текста и других комментаторов. Содержание комментария должно быть конкретным, написанным в вежливой форме и относящимся исключительно к комментируемому тексту.


Защитный код
Обновить