Сильные выражения, если они, конечно, не привычная и единственная колея, заменившая мозговую извилину, – дело занятное и творческое.
И если подходить к нему, как к филологическому ресурсу или как способу взломать привычный ход вещей, то выяснится, что крепкое словцо иногда может существенно прояснить картину мира. Перевернуть ее. Сделать более выпуклой.
Приведу пример. Прошлый век. Идет студент-практикант факультета журналистики по жаркой и пыльной дороге из Михайловки в Нестеровку, выполняя тем самым задание главного редактора районной газеты написать про засуху. В кармане блокнот. На автобус он опоздал, следующий раздолбанный ПАЗик будет только к вечеру, а сколько той дороги-то? Километров десять.
Кругом выгорают поля, айпода не придумано, слушаешь ошалелых птиц и ловишь попутку, которая везет абсолютно бесплатно.
Но попутки нет пока, и в этой жаре есть что-то нероссийское, противоестественное, Вдруг сзади тарахтение, грузовичок-уазик тормозит, подняв тучу пыли. Потное, но веселое лицо шофера.
– Куда идешь, грёбаный португалец? – спрашивает шофёр. Филологическая душа замирает: ого! Как странно, но удивительно в точку! Почему португалец? Из-за жары? Из-за неистребимо практикантского вида, особенно неуместного на подъезде к Нестеровке? Или из-за усталого, измученного лица – еще и кепку забыл, голову печет.
И вообще этот веселый шоферской матерок какой-то шукшинский.
Он не даст потом написать пустую и бессмысленную заметку про засуху и борьбу с ней, он зацепится в городской лохматой голове за что-то – и дальше начнутся муки творчества, районные будни, попытка написать правдиво там, где никто того не требует.
Отныне живая странная жизнь настырным португальцем лезет в пыльные гранки. Он станет среди однокурсников интернет-мемом, хотя еще не было никакого интернета.
А веселый шофер, который довез, разумеется, до Нестеровки, в сущности, был творческая натура. Он не хотел просто и понятно материться – зачем? И так «угловатое русское слово из трех букв» на каждом заборе! Он умел быть изобретательным и оригинальным. И в этом следовал народной традиции, которая в избыточном количестве поставляет нам известных «япону мать», «ёлки-моталки», «ёкарного бабая», а так же интеллигентного «полного армагеддеца», нежного «ландыша с тобой» и патриотического «евпатия-коловратия». Нелегкая скороговорка «Ёклмн жэпэчэшэце” несомненно посвящается учителям русского языка. А “шел бы ты на хутор” вообще, по-моему, отсылает на самом деле к любимому писателю Николаю Васильевичу Гоголю, что даже тихо радует.
Мне кажется, что так народ инстинктивно защищается от грязнословия. Он не желает «обыдлячивания». В этом есть запыленное и потное шоферское самоуважение. Народ включает защитное поле, оставляя ругань прямую и плоскую, пьяным и опустившимся соотечественникам, их опухшим подругам, молодому свидетелю падения метеорита (известный ролик в Ютубе вообще заслуживает отдельного психологического, социологического и лингвистического разбора), а так же богемным писателям и вещателям, которые в отличие от советского шофера реально знают, как выглядит засуха на пляжах в Альгавре, но упрямо отстаивают на каждом перекрестке свою свободу на табуированную лексику. Им в этом видится смелость, еще один фронт борьбы с “бешеным принтером” и т.д. А мне запрет нецензурщины в СМИ, который отстаивает Дума, представляется вполне годным. Ни в газетах, ни на телеэкране, ни в театре сего разрешать не следует, сколько бы ни уверяли, что так врывается “в затхлые помещения живая жизнь”.
Запрет, который люди сами себе устанавливают, – синоним культуры. Он выставляет важные вехи, которые показывают, где невозвратный край деградации.
И еще важное обстоятельство. Мы же не ханжи. И вполне представляем ситуацию, когда другого слова, кроме нецензурного, с языка не сорвется. Для того и лежат в кладовке несколько драгоценных (в известном смысле это так) слов, чтобы уничтожить, поставить на место, открыть клапан – а то душа лопнет.
А что на деле в кладовой у тех, кто частым и бессмысленным использованием стер все это до медяков?